Как грамотно трудоустраивать людей с инвалидностью — и как быть с теми из них, кто решил стать аферистом? Почему в России до сих пор нет сообщества людей с ограниченными возможностями здоровья (ОВЗ) и почему для многих из них характерны иждивенческие настроения? Можно ли это изменить, и если да, то как? Отвечает Игорь Новиков, сооснователь Everland, директор автономной некоммерческой организации «Пространство равных возможностей».
Мы в курсе, что «инвалид» многими воспринимается как стигматизирующий термин и что более корректными в последнее время считаются формулировки «человек с ограниченными возможностями здоровья» и «человек с особыми потребностями». Но в законодательстве прописан первый термин, наш герой — юрист, посвятивший жизнь работе с такими людьми, и мы считаем правомерным его цитировать.
— Что произошло пять лет назад, почему вы с Леной [Еленой Мартыновой, сооснователем Everland] решили создать Everland?
— Я возглавлял юрфак университета, параллельно мы с Леной вели совместный бизнес — у нас был автосервис. Жил я тогда на Пятницкой, каждый месяц мотался в Париж, всё у меня было хорошо и славно.
Как-то вечером я решил спуститься в магазин, чтобы прикупить себе винца. Прохожу мимо охранника — а он так кепку на лицо натягивает и отворачивается. Обычно охранники следят за тобой, а этот спрятался. Во мне проснулось любопытство. Наклоняюсь к нему, вглядываюсь и понимаю, что это мой студент, выпускник с красным дипломом.
У этого студента неочевидная инвалидность — болезнь Бехтерева. И она проявилась у него прямо перед выпуском — на защиту его буквально принесли на руках. Мы тогда собрали деньги на препараты, всё вроде стало нормально, он выпустился, и больше я о нем ничего не слышал.
Хотя болезнь Бехтерева неочевидная, она с тобой навсегда, и ты как лось работать не сможешь, а юристы именно так и работают. Вместо этого тебе нужно постоянно ложиться в больницу. Он это делал и поэтому вместо выстраивания карьеры где-нибудь в коммерции работал в районном суде и еще вот — охранником.
Тогда я подумал: «Как так? Талантливый парень, лучший на курсе, работает охранником и папки в суде сшивает. Это ненормально». Я пришел к Лене и сказал: «Давай что-нибудь сделаем».
У меня есть студенты с инвалидностью, и я не хочу, чтобы они работали охранниками. Я не хочу вкладывать в человека четыре года, зная, что всё закончится этим. Я просто не смогу смотреть первокурснику в глаза и рассказывать о хорошей жизни юриста, понимая, что через четыре года мы выпустим с дипломом в никуда.
Ведь на нормальную практику он устроиться, скорее всего, не сможет: начинающего юриста кормят ноги, и бегать приходится очень много. Я должен либо сразу об этом сказать, когда он документы принесет, либо что-то делать с этим. Лена меня выслушала и сразу приободрилась, потому что к тому моменту мы оба устали от автосервиса.
Поскольку мы люди из бизнеса, подход у нас был такой: мы не придумывали концепцию «Эверленда», мы написали бизнес-план на ближайшие полтора года и стали искать инвесторов.
Думаю, если бы Борис Жилин [предприниматель. — Прим. авт.] наш бизнес-план не оценил, то ничего бы, наверное, не случилось. Он дал нам деньги в долг без процентов, к его деньгам мы добавили собственные, и понеслась.
— А тему сначала изучить?
— У нас был ряд встреч и ряд консультаций с людьми с инвалидностью. Мы не ездили изучать иностранный опыт — на это не было ресурса. Но встречались с психологами, которые работали с людьми с ОВЗ, и с психологами, у которых была инвалидность. Но представление о проблематике у нас было всё же весьма размытое, как, впрочем, и у всех несколько лет назад.
Хотя в целом мы думали, что идея трудоустройства людей с инвалидностью отличная — и всё само как-то попрет. Представляли уже, как талантливые дети с инвалидностью пойдут к нам толпой, прикидывали: хватит ли ресурса?
Двери стояли открытыми неделю. А я всю эту неделю сторожил у этих самых дверей с караваем. Но никто не пришел.
Тогда мы начали посещать разные форумы, я просил своих студентов рассказать их друзьям с инвалидностью о нашем проекте, Лена тоже поднимала свои связи. В итоге к нам пошел народ. Но сначала — инвалиды-аферисты.
— Расскажешь про кого-нибудь из аферистов?
— Да. Мы хотели, чтобы все наши кураторы были людьми с инвалидностью. Одно дело — тему объясняет просто куратор, другое — куратор с инвалидностью. «Он ведь будет лучше понимать, как выстраивать общение», — думали мы.
Куратора с инвалидностью мы нашли. Классный, яркий, начитанный. В общем, он нас покорил. Договорились, что будем платить ему 90 тысяч. Мы раз 90 тысяч заплатили, два заплатили… Ни одного стажера, ни одного проекта… Нас это немного напрягло, но мы молчали.
Потом у нас возникла некая задача. Я говорю: «Можешь решить?» Он: «Могу». Вечером прихожу — ничего не решено, зато рядом стоит его открытый ноутбук, в строке поисковика вопрос в зал: как сделать то, о чем я его попросил.
«Врать не буду, никакой я не специалист, — потом сказал он. — Клиентов у меня нет, никого я никогда не учил. А были бы у меня клиенты, нафига бы я пошел к вам?» — «Хорошо, тогда ты уволен». — «Нет, так не пойдет. Разойдемся мирно, иначе я везде буду писать, что вы плохие. Давайте так: 90 тысяч — и я ухожу без шума». Таким было первое увольнение человека с инвалидностью. Я заплатил ему 30 тысяч и думал, что победил.
— Каково это было — уволить человека с инвалидностью?
— Это страшно. Это реально страшно. Но с того момента я, скажем так, начал эволюционировать. И всего было три этапа эволюции.
Первый — тот, о котором я рассказал, когда хочется откупиться: просто даешь человеку деньги, чтобы он ушел.
Второй этап — когда сразу указываешь на дверь или подаешь на человека в суд. К этому моменту у нас было два суда с людьми с инвалидностью.
Третий этап — понимание, что поведение этих ребят — результат существующего положения вещей.
Если мы посмотрим на биографию такого шантажиста, то окажется, что он пытался трудоустроиться. Где-то его не взяли, потому что знаний не хватало, где-то — потому что он инвалид. Система заставляет его поверить в невозможность чего-то добиться, и он выбирает самый простой путь — начинает шантажировать, спекулировать своей инвалидностью.
Лишь единицы справляются, находят в себе силы и не ломаются. Проблема в том, что мы до сих пор не знаем, как с этим быть.
Очень просто откупиться или показать на дверь, если стали в яйцах хватает. Но это ведь не решение проблемы. Решение — это сделать так, чтобы искалеченный социальной структурой человек смог вернуться к нормальной и полноценной жизни.
В «Эверленде» это нас заботит очень сильно. Когда к нам приходит обычный человек, мы его учим, и всё — процесс налажен. А когда мы сталкиваемся с человеком, который хочет нас обмануть, мы каждый раз голову ломаем: а как ему помочь?
Но честности ради надо сказать, что кураторы-аферисты у нас были и без инвалидности.
— В общем, так вы и погрузились в проблематику — через шантажистов и аферистов…
— Так мы погрузились в проблематику. Это жесткая учебка: когда Лену Мартынову и Игоря Новикова башкой так пух-пух-пух об стол. Непонятно? Еще раз.
Первые месяцы мы думали, что если ты хороший, то все будут хорошими — мы же пришли помогать. К весне поняли: если мы будем зайками, проблемы не решить. Либо это превратится в камерную историю для десяти инвалидов, либо надо что-то менять.
А камерной история быть не может, потому что людей с инвалидностью много, все они хотят чему-то научиться, у всех разные особенности.
Вот, например, Рома из Сарапула, у которого только пальчики шевелятся, хочет быть дизайнером. Как нам его научить? Мне надо, чтобы он мог сделать логотип, а я потом показал его заказчику, и заказчик даже не подумал, что это сделал инвалид. Вот как должно быть. И как инвалида научить — этот вопрос мы решали долго.
— Пока с этим притормозим. Договорим про предыдущую штуку. Сейчас людей с инвалидностью у вас обучают люди с инвалидностью?
— После череды проколов мы от этой идеи отказались и взяли кураторов без инвалидности. Но поставили себе задачу — подготовить первую группу людей с инвалидностью так, чтобы впоследствии они стали кураторами. Так и вышло: сегодня большинство наших кураторов — люди с инвалидностью, которые когда-то были нашими учениками. И, знаешь, они очень жесткие.
— У них нет страха оскорбить человека с инвалидностью?
— Абсолютно. А вот куратор без инвалидности, который просто пришел с улицы — ему хоть кол на голове теши, всё равно будет жалеть учеников с ОВЗ и бояться сделать что-то не так — а вдруг чего, а вдруг обидятся.
— Кто разрабатывал методички для людей без инвалидности, чтобы они учили людей с инвалидностью?
— Мы сами их разрабатывали: анализировали всякие курсы, просили наших ребят их пройти, наблюдали за ними, подмечали, где что можно доработать. После наблюдали уже за нашими кураторами и делали выводы. А потом потихоньку писали программу, базируясь на собственном опыте.
Благодаря этой работе у нас сформировалась классная команда и появились хорошие методики. На 10-м месяце работы мы вышли в ноль. В принципе для любого бизнеса это хорошо, для социального — вообще классно.
— Вышли в ноль? То есть у вас в бизнес-плане было прописано, что обучаете вы за деньги и что вы не НКО?
— Не было платного обучения. Но всё, что бесплатно, — ни о чем. Поэтому наши курсы (стажировки) предполагали залоговый платеж.
Залог возвращался, если человек успешно заканчивал курс. А так как люди с инвалидностью часто не самые богатые люди, они учились, чтобы вернуть свои деньги.
Забавно, что один человек сказал нам: «Я пришел только для того, чтобы посмотреть в глаза людям, которые берут деньги с инвалидов». Хотя, как я уже сказал, деньги с инвалидов мы не брали, брали залог. Кстати, он потом у нас выучился и стал крутым спецом.
— Насколько это затратно — обучать бесплатно?
— Стажировки — это очень дорого. Чтобы подготовить одного дизайнера, нужно в среднем потратить около 700 тысяч рублей. Одного-двух подготовить — это ладно, а если у тебя их 15? Так что мы обучили ограниченное количество людей бесплатно, а потом они вели платные курсы, зарабатывали на этом, а мы не несли дополнительных издержек. Сейчас у нас костяк платформы — больше 80 человек, они могут быть кураторами.
Курсы не очень дорогие — 4 тысячи рублей, за эти деньги человек может научиться создавать сайты, например. А платные они потому, что, во-первых, кто-то должен оплачивать работу наставников, тех самых людей с инвалидностью, наших первых стажеров, во-вторых, мы не верим в эффективность дармового.
— А как вы вышли в ноль сначала?
— Мы стали продавать услуги. Дизайн, разработка сайтов, юридические услуги — всё, что делали наши ученики, мы продавали бизнесу. Естественно, за свою работу ребята получали деньги. Как это работает?
Допустим, мы обучаем дизайнера или контент-специалиста, потом приходит клиент с заказом — самый обычный клиент. Он платит, к примеру, 100 тысяч рублей за презентацию. Над ней работают контент-специалист и дизайнер, им помогают тим-лиды — кураторы, если заказ сложный, — в сопровождении коммуникации участвует клиентский менеджер. Далее юрист делает договор для этого заказа. Это всё — люди с инвалидностью. Потом каждый из исполнителей, как в любом агентстве, получает обычную рыночную оплату. Из этих ста тысяч «Эверленд» как агентство получал примерно 10–15% маржи после оплаты всех расходов, налогов. Ее мы инвестировали в социальную часть, например проводили исследования, запускали новые направления.
Если заказ очень маленький, до 15–20 тысяч рублей, и его выполняет только один специалист, то часто мы проводим расчеты с заказчиком напрямую: исполнитель выставляет чек как самозанятый, и ему перечисляются деньги. «Эверленд» в этом случае не получает ничего, потому что заработок человека и так сильно уменьшается из-за налогов и административных процессов — съедается в среднем 18–20%.
Никаких грантов нам не давали, донатов у нас не было. Всё своими силами. С другой стороны, расходов у нас было не очень много — аренду мы не платили, потому что работали онлайн.
Потом… мы с Леной никогда не получали зарплату — всегда параллельно работали, сейчас тоже работаем. И живу я теперь не на Пятницкой, в Париж я теперь не летаю. То же самое у Лены.
В идеале проект, конечно, должен приносить деньги, зарплата у нас появиться должна, и когда-то мы к этому придем, но пока мы очень много средств инвестируем в проект, чтобы его стабилизировать. Если мы сейчас остановимся, то проект будет рыхлым, и мы перейдем в плоскость НКО — будем просить деньги. А нам этого не хочется.
Сейчас «Эверленд» — это Лена и Игорь, два харизматика-психопата, которые на себе всё тащат и готовы почку продать, чтобы проект продолжал существовать. А надо сделать так, чтобы проект «Эверленд» не ассоциировался ни с Леной, ни с Игорем, чтобы он был сам по себе. Условно говоря, чтобы проект существовал без нас. Эта та цель, к которой мы идем. И потому сейчас надо инвестировать. Это осознанный шаг.
— Кого вы готовите на курсах?
— Тестировщиков онлайн-сервисов, программистов, юристов, пиарщиков, моушен-дизайнеров, копирайтеров — многих. Если появляется возможность войти в профессию, которая вчера была недоступна, мы за эту возможность хватаемся. Или пытаемся сами что-то изменить. Сейчас, например, людям со слепотой мало что из профессий доступно — этим вопросом мы обеспокоены.
У нас абсолютно практико-ориентированные курсы. Наша цель — как можно раньше научить человека выполнять какую-нибудь маленькую задачу, за которую он может получить маленькую денежку.
Если ты долго учишься, то не понимаешь, зачем. А если тебя за неделю научили делать какую-то хреновинку, за которую ты можешь получить 1000 рублей, то ты сразу «вау, классно, давайте дальше».
В этом особенность курса.
Когда вы дизайнер со стажем и целенаправленно идете на курсы, вы знаете, что вам нужно, и вы готовы учиться этому хоть год. А теперь представьте, что вы человек с инвалидностью, и к вам приходят какие-то чуваки и говорят: «Вообще-то, ты живешь неправильно, давай ты будешь жить по-другому, но для этого тебе нужно пострадать полгода». Нормальный человек на это не согласится. Должно быть сразу: пострадал — в тот же день увидел результат, получил деньги.
— Как потом возникла идея коворкинга? Почему-то только онлайна не хватило?
— Наша задача — не создавать для людей с инвалидностью микрогетто. Наша задача — чтобы человек с инвалидностью высадился вот здесь, у трамвайных путей, потом поехал через двор, а там тетка курит и говорит ему: «Это чё такое?», а он ей: «А ну двигай!», едет дальше, а там охранник: «А ты куда? А ты кто?» — «Работать еду». — «Чего-о-о?» А потому что это реальная жизнь. Потому что, когда его мама или папа умрет, в магазине он столкнется вот с такой тетей, вот с таким дядей. Кто-нибудь читал, сколько людей с инвалидностью сводит счеты с жизнью после смерти родителей?
Знаешь, я это понял, когда мы одного мальчика со стажировки отчислили, он тупо забивал на занятия, а потом пришла его мама и сказала: «Пожалуйста, я вам буду деньги платить, возьмите его, я болею, я скоро умру, а он один, он не сможет жить самостоятельно, я не понимала этого тогда, я понимаю это сейчас, ему нужен коллектив».
Поэтому «Эверленд» находится в обычном бизнес-центре. Здесь человек не в гетто, здесь он видит жизнь — жизнь, которую не имитируют.
А вот эта тетка, которая за окном курит, будет видеть инвалида в рамках своей обычной жизни, она поймет, что инвалид — это не какая-то страшилка, жертва или герой, она поймет, что он здесь и сейчас что-то делает, о чем-то говорит, он в нее плюнуть может, и это будет совсем другое восприятие.
Вторая идея коворкинга — это место, в котором люди с инвалидностью могут создавать свое сообщество, свои закрытые чатики, в которые мне и тебе доступ закрыт. Там они смогут говорить откровенно и без страха. Кто-то будет говорить, как Иван Бакаидов, что пенсия мешает развиваться или что это лишь вариативная мера.
Кто-то будет рассказывать про свой опыт, про лайфхаки, лазейки, которые нашли, про то, что человек с инвалидностью, который мыслит иждивенчески, это прошлый век. Они (!) должны транслировать эти идеи. Ни меня, ни Елену Мартынову, ни тебя они слушать не будут. Только человек с инвалидностью может продвигать эти идеи. И именно они, люди с инвалидностью, смогут вырастить новое поколение инвалидов-не-иждивенцев.
Ну а третья идея — адаптировать бизнес к новым реалиям. Вот начальник большой компании сказал: «Теперь у нас будет человек с инвалидностью работать, надо подготовить коллектив». Коллектив сюда приходит и работает вместе с людьми с ОВЗ — осваивает новый опыт. Это раз. Два — здесь будет профессиональный клуб для HR, закрытые мероприятия для бизнес-сообщества, где мы будем достаточно неформально обсуждать всю проблематику, которая есть у бизнеса в связи с решением этой проблемы — с трудоустройством людей с инвалидностью, доступностью услуг для людей с инвалидностью. Это ведь очевидно: бизнесу не хватает неформальных площадок, где он может получить экспертное мнение, подсказку и где он сам может говорить без зажимов.
— Например? Насколько откровенно они могут говорить?
— «Ребят, давайте так, по чесноку, какая проблема? Честно: мы не хотим за инвалидов платить больше обычного, потому что и так классно, что мы их взяли». Примерно так.
В первую очередь мы хотим говорить об этом с топами бизнеса. Почему? Если у топовой компании получается что-то сделать, они транслируют свой опыт, и маленькие компании его начинают перенимать — делают то же самое.
— А в коворкинге место может арендовать любой человек? Я бронирую место и иду?
— Да. Ты можешь прийти, и это действительно важный момент: здесь будут не только люди с инвалидностью, это не гетто, здесь могут быть абсолютно все.
Именно поэтому наш коворкинг находится над другим коворкингом. Если там не будет места — идите к нам. Мы сейчас поставим табличку рекламную, и будем так зазывать. Понятно, что здесь не будет массового потока, мы не сможем на коворкинге много зарабатывать или вообще его окупать. Но наша задача, повторюсь, — чтобы человек с инвалидностью, который пришел сюда, сталкивался с обычной жизнью, чтобы он понял, что ему могут сказать «подвинься» — и он подвинется.
Единственное, все новички у нас перед приходом должны пройти десятиминутный инструктаж на тему того, как общаться с людьми с инвалидностью. Допустим, чтобы ты понимала, как распознать человека со слепотой и что делать, если он стакан уронил — какие-то элементарные вещи.
— Это прямо в дверях будет происходить или онлайн?
— Онлайн и офлайн. Более того, такой инструктаж должны проходить и люди с инвалидностью. Думаешь, каждый человек с инвалидностью знает, как общаться с человеком с глухотой и со слепотой? Спроси у колясочника: «А что ты знаешь про ДЦП?» Он скажет: «Ну, то же, что и ты — особо не разбираюсь в теме». Поэтому все, кто сюда придет, будут проходить инструктаж. Нам нужно учить людей базовой коммуникации, элементарным вещам.
Со временем хочу это немного усложнить и завести в коворкинг приблуды, благодаря которым люди без инвалидности смогут почувствовать себя людьми с инвалидностью.
Пришел — повязку тебе на глаза, утяжелители на ноги. У тебя мир перевернется! Попробуй сесть в инвалидное кресло и сгонять за «Сникерсом» в магазин через дорогу.
Знаешь, как классно будет через трамвайные пути гнать? Увидела трамвай — и полетела. (Смеется.)
Люди должны меняться. И сейчас очень высокий запрос на это. Молодежь хочет расширить свои представления об этом мире, хочет помогать, решать нерешенные дела предыдущих поколений. Колоссальный запрос на это! И мы должны предоставить им такую возможность.
— Хочу вернуться к первой идее коворкинга. Ты говоришь, что люди с инвалидностью будут создавать здесь свои чатики. Разве для этого нужен коворкинг?
— Люди с инвалидностью очень разные. Но важно то, что сообщества людей с инвалидностью не существует. Мой брат, клинический психолог, читает книги на немецком и английском, с 16 лет он инвалид, и с этого времени он общается с очень узким кругом избранных людей, а с инвалидами вообще не общается.
— Презирает их?
— Да. Живет в загородном доме, работает удаленно. И от него можно услышать: «Я с дэцэками общаться не буду». Когда я ему задал вопрос: «А как у вас среде людей с инвалидностью это устроено?» — «В какой среде? Тебе виднее», — ответил он. Сообщества нет. И никогда не было. Это разделение по горизонтали. А есть еще разделение по вертикали.
Есть инвалиды с детства, а есть инвалиды, которые социализировались, а потом что-то произошло. Условно: я сейчас в аварию попаду, стану колясочником, и я же вообще не поменяюсь. Может, я поменяю профессию, но я как был придурошно упертым, я таким и останусь. Мой брат тоже не изменится, он вырос с такими замашками.
И вот эта категория — инвалид с детства, самая сложная, потому что такие люди, как правило, вторично инвалидизированы — со временем у них формируется иждивенческое отношение к жизни, вынужденная беспомощность. И мы тут, в «Эверленде», на самом деле много работаем со второй инвалидностью.
Если говорить про коворкинг, то сюда в первую очередь будут приходить лидеры, которым не нужно ничего объяснять, которые уже давно пытаются изменить свою жизнь, которые пробуют что-то новое, тестируют, рассказывают об этом. Чьи-то мамы читают их посты, дети с инвалидностью это читают. Прочитав про «Эверленд», кто-то сюда придет, приведет своих детей: студентов, старшеклассников — сначала посмотреть. Потом они поймут, что здесь не кусаются.
— Но они будут рядом, в этом же помещении, и серьезной сепарации не произойдет.
— Видела, там в зоне ожидания диванчики к двери повернуты? Это устроено так, чтобы человек, который сидит на этом диване, был спиной к залу. Это как раз для того, чтобы мамы и папы не контролировали своих детей. Обычно так: «А мы к вам приехали работать. Сема, вот мышка, вот клавиатура… Ой, дай сюда!»
Нет, понятно, что родители детей с инвалидностью, как правило, выгоревшие, вымотанные, часто мы видим гиперопеку… И страх наступает тогда, когда человек знает, что ребенок останется один, если вдруг его не станет..
— Тоже по-разному. В марте этого года одна мама поняла, что умирает, и отравила сначала своего ребенка с ДЦП, а потом себя.
— Да, и такое случается. Но я сейчас говорю, ориентируясь в первую очередь на свою маму. Недавно она поняла, что у нее проблемы со здоровьем, и она написала мне: «До меня дошло, что всё, что я делала, я делала неправильно». Тяжело признать, что ты сделал своему ребенку хуже. Это сейчас родители обсуждают что-то в интернете, читают статьи, в этой теме варятся. Но более старшие поколения помогали своим детям, как могли. И, конечно же, современной маме проще привести ребенка и сказать: «Че-нибудь сделайте, я вам доверяю», чем маме более взрослой.
Так что сопровождающие и родители садятся на диванчик, смотрят телевизор, пьют чай, кофе или идут по своим делам.
В Германии еще жестче.
В Германии ребенок-инвалид в 18 лет поступает в социальный колледж. И родителям вход на территорию колледжа запрещен. Если кто-то хочет встретиться с родителями, они выходят в кафе или парк.
И это правильно. Это жестоко, но это правильно.
— Процесс, который вы запускаете, рисуется, конечно, как не очень быстрый.
— Да, история «Эверленда» на многие годы. Мы идем семимильными шагами к системному решению проблемы. И мы прекрасно понимаем, что это местечковое решение. Проект классный, яркий, но те цифры, которые у нас есть, ни о чем. Вот я себе сейчас сапоги сошью, классные, удобные, но это будет не промышленное производство, а нам нужно промышленное. Нам нужны такие технологии, чтобы этот опыт можно было взять и повторить, например в регионе.
— А как лоббировать такие штуковины?
— Лоббировать — это в США. В нашей стране лоббирование — это вход с заднего двора. Очень хороший инструмент лоббирования в России — это СМИ, потому что СМИ читают, и когда набирается критическая масса слов на одну тему, что-то происходит. Если СМИ часто говорят, что улица недоступна, то рано или поздно в СФ скажут: «А не заняться ли нам вопросом доступности улиц?» Но для этого надо быть назойливым.
Но эта история имеет последствия. Написать хороший закон и принять его — это одна история. Другая — как он будет реализовываться. Вообще, всё, что связано с законодательными изменениями, делится на два блока: снятие барьеров, когда закон просто мешает что-либо делать, и принятие закона, который заставит тебя взять деньги из бюджета и потратить их на конкретное дело.
— Про какие блоки ты говоришь?
— Например, квотирование. Классно, что оно есть, но оно кондовое. Грубо говоря, закон гласит: если у тебя работает 100 человек, то 2% из них должны быть с инвалидностью.
И работодатели бегают, как бешеные белки, и кричат: «Инвалидов! Где инвалиды?!» И так, конечно, нельзя, потому что есть бизнес, в который инвалидов просто опасно пускать.
Допустим, вот у нас организация, которая занимается инжинирингом сложных технических систем. Туда в принципе сложно попасть. И человека с инвалидностью чаще всего там можно пристроить только в бухгалтерию. Мы можем так пристроить двух-трех, а им нужно 20 человек. И что делать?
Или, например, стандарт доступности среды. Если сделать всё по стандарту, по ГОСТу, человек с инвалидностью проклянет всё на свете. Всё, что сделано в «Эверленде», сделано не по стандарту, а по хорошей американской книжке, в которой описано, как сделать доступный отель. Вопрос, соответствуем мы ГОСТу? Да, соответствуем, но мы доступнее.
Раковины, которые стоят у нас в уборных, это раковины, которые устанавливаются на стиральные машины, потому что это самая оптимальная раковина для колясочников — она плоская. Нигде об этом не написано.
Или по ГОСТу нужно устанавливать туалет, который управляется только ручными колясками, он не рассчитан на электрические, не рассчитан, что на инвалидном кресле будет человек после инсульта (он не может сесть ровно, его будет тянуть либо на эту сторону, либо на ту — в зависимости от поражения). В стандарте об этом ничего нет.
Мы сейчас работаем над тем, чтобы снять эти ограничения. Заставить государство делать больше обычного сложно, но можно убрать то, что мешает.
— Вам нужны волонтеры? Или здесь только работники на зарплате?
— Глобально я не против волонтерского труда. Но очень в меру, потому что всё, что бесплатно, бесплатно до определенного момента. Есть деньги дешевые, есть дорогие. То же самое с трудом. Есть труд дешевый, есть труд дорогой. Труд волонтеров сомнительно дешевый. Кажется: ой, классно, чувак к тебе придет и бесплатно поработает. Но если волонтеру нужно, к примеру, встретить гостей, ты должен волонтера подготовить, всё ему объяснить, ты тратишь свое время на это. Потом некоторые считают, что если работают бесплатно, то могут работать плохо, а если люди работают плохо, то за них надо всё переделывать. И в итоге труд волонтеров оказывается недешевым. Поэтому, если мы можем нанять профессионалов, мы это делаем.
Что касается серьезной и ответственной позиции, например наставника… Допустим, ты сидишь в офисе, у тебя работа нон-стоп, «Лиза Алерт» тебе закрыта, потому что далеко и времени надо на это тратить много.
Но ты начитался «Таких дел», и тебе хочется помогать — пожалуйста, можешь зайти на платформу и стать интеллектуальным волонтером. Указываешь свои навыки и то, чему можешь научить наших учеников.
Допустим, ты юрист и готов научить начинающего юриста писать договор. Даешь ему или ей задание, потом проверяешь, наставляешь — работаешь, как с обычным стажером.
— То есть и я как журналист могу прийти?
— Да, будет условный начинающий журналист, он скажет: «Я написал свою первую статью, посмотрите». Ты посмотришь на это и скажешь: «Ради бога, не публикуй! Надо переписать вот так». Если ты скажешь примерно так, это будет правильно. Если ты ему скажешь: «Ты такой молодец, написал свой первый материал», а потом будешь полночи редактировать его текст, то это будет отвратительно.
У меня такое правило: если я вижу, что человек старался, но получилось у него не очень, я его похвалю и продолжу с ним работать. Если я вижу, что человек делал спустя рукава, я ему сразу скажу: «Забери это и не трать мое время. Моя жизнь конечна».
И это распространяется на всех. Если ты сделал плохо, моя задача сделать так, чтобы ты научился делать хорошо.
— В каких волонтерах есть потребность?
— По всем направлениям, которые у нас заявлены на платформе — везде люди лишними не будут. Волонтеры нужны не только для новичков, но и для тех, кто прошел курс, кто даже выполнил свои первые заказы. Когда человек заработал свои первые деньги, он думает: «О! Теперь я профессионал!» Но это же не так.
У меня есть мальчик со слепотой в Молдавии, я его обучал, он начал зарабатывать первые деньги на консультациях, потом я попросил своего бывшего студента побыть с ним в спарринге. И бывший студент ознакомился с его работой и сказал: «Как я могу это показывать доверителю? Любой грамотный человек на смех поднимет». А тот: «Да как же так! Я уже за консультацию полторы тысячи беру! Я уже всё умею». Такое происходит со многими людьми, которые входят в профессию. Эйфория.
В общем, мы говорим: «Да, ты молодец, но героизма в этом нет, это делает каждый, кто занимается чем-то подобным, да, круто, что ты это сделал, но ты должен понимать, что это норма, двигаемся дальше». Чем раньше мы это проговорим, тем раньше человек сможет развиваться дальше и действительно стать самостоятельным, стать профессионалом. А это и есть наша задача.
Источник: https://knife.media/everland-interview/